Рассказ А. П. Чехова «Святою ночью» совершенно незаслуженно мало известен читателям. Если в XIX веке критики восторженно о нем отзывались, то в советское время исследователи почти не обращали на него внимание. Конечно же произведение, главными героями которого являются монах и послушник монастыря, авторское сочувствие к которым несомненно, а действие происходит на Пасху, не могло встретить иного отношения советских критиков. Сюжет рассказа достаточно прост: повествователь на пароме переправляется через реку Голтву в монастырь, чтобы присутствовать на пасхальном богослужении. Монастырский паромщик Иероним делится с ним своей скорбью: во время обедни Страстной субботы умер его друг, монах Николай, сочинявший акафисты. Затем после праздничной службы автор повествования ранним утром на том же пароме возвращается назад. Однако под пером А. П. Чехова это, в общем-то, непримечательное событие превращается в грустное поэтическое повествование с размышлениями о красоте, о церковной поэзии, дружбе, добре…
Красота Пасхальной ночи.
Читателя встречают яркие картины праздничной ночи, природа тоже словно торжествует вместе с людьми: «Мир освещался звездами, которые всплошную усыпали всё небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звезд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно… Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде; звезды купались в темной глубине и дрожали вместе с легкой зыбью. В воздухе было тепло и тихо… Далеко, на том берегу, в непроглядной тьме, горело врассыпную несколько ярко-красных огней…». «У самой воды громадными кострами пылали смоляные бочки. Отражения их, багровые, как восходящая луна, длинными, широкими полосами ползли к нам навстречу.
Горящие бочки освещали свой собственный дым и длинные человеческие тени, мелькавшие около огня; но далее в стороны и позади них, откуда несся бархатный звон, была всё та же беспросветная, черная мгла. Вдруг, рассекая потемки, золотой лентой взвилась к небу ракета; она описала дугу и, точно разбившись о небо, с треском рассыпалась в искры. С берега послышался гул, похожий на отдаленное ура». Праздничная ночь наполнена звуками: зовут паромщика, доносится протяжный звон большого колокола, «звон был густой, низкий, как от самой толстой струны контрабаса: казалось, прохрипели сами потемки», стреляют из пушки, затем «потемки наполнились непрерывным, дрожащим гулом» монастырских колоколов. Очень живая, импрессионистическая фиксация впечатлений праздничной ночи делает читателя словно непосредственным зрителем, спутником рассказчика. В. А. Тихонов вспоминал, как, получив от Чехова в дар сборник «В сумерках», он читал рассказ «Святою ночью»: «Почти со всеми рассказами я уже был знаком… Но вот и последний рассказ, для меня еще совершенно новый: „Святою ночью“. Я так и впился в него. И комната моя, как по волшебству, исчезла, а я, вместе с автором, стоял на берегу разлившейся Голтвы, в ожидании парома, чтобы плыть с ним на другой берег, в монастырь, к пасхальной заутрене. Вместе с ним слушал я полную задумчивой грусти о трепещущей поэзии речь инока Иеронима. Вместе с ним бродил я по монастырю <…> А воображение мое рисовало молодого, полного задумчивой грусти поэта, выпевающего из своего сердца этот чудный рассказ» (1). Поэтичные описания природы словно подготавливают появление главных героев рассказа-послушника Иеронима и иеродьякона Николая.
Иеродьякон Николай, «безвестный сочинитель акафистов»
Паромщик Иероним делится с автором своим горем: «в самую обедню, во время паремий, умер иеродьякон Николай…». Из рассказа о покойном мы узнаем, что он был кроток, «говорил завсегда тихо, ласково, а ежели заметит, что кто спит или молится, то пройдет мимо, как мушка или комарик. Лицо у него было нежное, жалостное…». Николай тонко чувствовал красоту богослужения: «Сейчас запоют пасхальный канон… — сказал Иероним, — а Николая нет, некому вникать… Для него слаже и писания не было, как этот канон. В каждое слово, бывало, вникал!». Это свойство духовного и эстетического переживания церковной поэзии, восхищение ее красотой, поэтический талант, молитвенная настроенность души помогли самому Николаю стать творцом акафистов. «У него был дар акафисты писать… — сказал он (послушник Иероним). — Чудо, господин, да и только! Вы изумитесь, ежели я вам объясню! Отец архимандрит у нас из московских, отец наместник в Казанской академии кончил, есть у нас и иеромонахи разумные, и старцы, но ведь, скажи пожалуйста, ни одного такого нет, чтобы писать умел, а Николай, простой монах, иеродьякон, нигде не обучался и даже видимости наружной не имел, а писал! Чудо! Истинно чудо!».
Рассказывая об акафистах иеродьякона Николай, послушник Иероним цитирует отрывки из трех акафистов: Пресвятой Богородице, Иисусу Сладчайшему и Николаю Чудотворцу. При этом А. П. Чехов так ориентирует читателя, чтобы он воспринимал эти канонические церковные тексты, хорошо знакомые православным людям, как сочинения Николая: «Древо светлоплодовитое…древо благосеннолиственное… — пробормотал он. – Найдет же такие слова! Даст же Господь такую способность! Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово, и как это у него все выходит плавно и обстоятельно!…«Радуйся, крине райскагопрозябения!» — сказано в акафисте Николаю Чудотворцу. Не сказано просто «крине райский», а «крине райскагопрозябения»! Так глаже и для уха сладко. Так именно и Николай писал! Точь-в-точь так! И выразить вам не могу, как он писал!». С другой стороны, это цитирование общеизвестных акафистов помогло автору заострить внимание читателя, выразительность церковнославянского языка, красоту церковной поэзии, переносящей человека от повседневного существования в мир горний.
Иеродиакон Николай и его друг Иероним сохраняют детское восхищение красотой мира, наделены тонким эстетическим чувством, способностью оценивать художественные достоинства церковнойгимнографии.Иероним делится с рассказчиком своими сокровенными мыслями об особенностях церковной поэзии.Прежде всего, нужно обладать поэтическим талантом: «Тут и мудростью и святостью ничего не поделаешь, ежели Бог дара не дал». Иероним придает большое значение краткости и точности выражения мыслей: «Нужно, чтоб всё было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего». Чтобы писать акафисты, надо «знать житие (святого) до чрезвычайности, до последней самомалейшей точки». Иероним обращает внимание на свойство церковнославянского языка передавать сложные смыслы с помощью многокорневых словообразований: «Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово и как это у него всё выходит плавно и обстоятельно! «Светоподательна светильника сущим…» — сказано в акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподательна! Слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем!». Акафист должен быть украшен яркими сравнениями, легко восприниматься на слух: «Надо, чтоб в каждой строчке мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жестокого и не соответствующего <… >. Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно ещё, чтоб каждая строчка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание нужно так составить, чтоб оно было гладенько и для уха вольготней». Но акафист не просто поэтическое произведение на церковные темы, это молитва, устремленная к миру высшему, горнему. Это высокое предназначение гимнографической поэзии Иероним тоже тонко чувствует: «Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил». Такое осознание могло родиться только из собственного молитвенного опыта.
Автор подчеркивает полное отсутствие у сочинителя акафистов и его друга желания получить личную выгоду, прибыль от печатания акафистов. Иероним недоумевает: «Где ж печатать? Да и странно было бы печатать. К чему? В монастыре у нас этим никто не интересуется. Не любят…». Были даже монахи, «которые смеялись и даже за грех почитали его (Николая) писание».
Сцена пасхального богослужения очень яко показывает непонимание людьми красоты древних молитв, песнопений, прихожане не хотят постичь скрытый в них сакральный смысл. Некоторых оставляет равнодушными и сама праздничная служба. Так, мужик в островерхой шапке не желает даже приблизиться к монастырю, для него важнее ожидаемая «люминация». В самой обители «суетливо, звонко стуча сапогами, бегали молодые послушники», «у входа происходила неугомонная борьба прилива с отливом», «люди снуют с места на место, слоняются и как будто чего-то ищут», «пение суетливое…», «молитв вовсе нет».
Нет того, что придает церковным обрядам смысл и значение, без чего они превращаются просто в красивое праздничное действо – молитвы. «Безотчетная радость», выражающаяся в «беспардонном шатании и толкотне», имеет мало общего с религиозными чувствами. Хотя на всех лицах было «живое выражение торжества», но «ни один человек не вслушивался и не вникал в то, что пелось, и ни у кого не «захватывало духа».
Из такого описания церковных обрядов советский исследователь Н.И.Прокофьев сделал вывод, что писатель хотел показать – вера сама по себе приводит к человеческому оскудению и отстранению от общества, а это считается злом. «Гимнограф Николай, этот добрейший человек с тонкой нежной натурой, ушёл в мир абстрактных поэтических грёз, и в этом он не нашёл личного счастья…его поэзия далека от запросов жизни» (2). Из этого делается вывод, что Николай – поэт одного читателя, больше, чем неудачник. Еще при жизни А. П. Чехова Д. С. Мережковский в статье «Старый вопрос по поводу нового таланта» тоже высказал мнение, что сочинитель акафистов Николай – неудачник. Однако сам А. П. Чехов решительно возражал против такого понимания своего героя: «Какой же это неудачник? Дай Бог всякому так пожить: и в Бога верил, и сыт был, и сочинять умел…». (из письма А.С.Суворину от 3.11.1888 г.). Восприятие монаха Николая как неудачника вызвано тем, что счастья в мирском понимании он не добился: не нашёл понимания публики, даже не печатал свои акафисты. При этом забывается, что это не просто поэзия на религиозные темы, это молитвы, церковные песнопения, предназначенные не для услаждения слуха верующих, а для того, чтобы человек «…сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил». Николай, обладавший несомненным поэтическим талантом, был, прежде всего, монахом, служителем Бога, а не светским поэтом. Он создавал духовную поэзию, имеющую свои традиции и каноны, отличные от литературы светской, предполагающей невыявленность автора, его принципиальное отсутсвие. Так же иконописец не ставит своей подписи на иконе. Религиозное искусство предполагает смирение автора, он выше исканий суетной славы. Хотя сочинитель акафистов Николай с мирской точки зрения и стал непризнанным поэтом, неоценённым читателями, но сточки зрении религиозной он прожил достойную жизнь – он сумел прославить в своих творения Бога. Он был незлобив, кроток, чист сердцем, отзывчив. Его кончина в канун Пасхи, к тому же случившаяся во время богослужения, воспринимается как знак его праведности, особая милость Божья.
Послушник Иероним
Притягателен и образ его друга, смиренного послушника Иеронима. Он не оставляет своего послушания паромщика, хотя его забывают сменить, тоже тонко чувствует красоту церковной поэзии, проявляет трогательное братолюбие к умершему: «Мы вроде как бы друзья с ним были, — зашептал он, глядя на меня блестящими глазами. — Куда он, туда и я. Меня нет, он тоскует. И любил он меня больше всех, а всё за то, что я от его акафистов плакал. Вспоминать трогательно! Теперь я всё равно как сирота или вдовица».
Рассказчик
Примечателен и образ рассказчика: с одной стороны, он подчеркивает свою отстраненность от монашеского мира. «Мне показалось, что этот неожиданный вопрос вызывал меня на один из тех «продлинновенных», душеспасительных разговоров, которые так любят праздные и скучающие монахи»-так он сначала реагирует на вопросы Иеронима. Отвечает ему, «подделываясь под монашеский тон». Но при этом он тоже чувствует красоту церковных песнопений, проникается искренней симпатией к иеродьякону Николаю, «поэтическому человеку, выходившему по ночам перекликаться с Иеронимом и пересыпавшего свои акафисты цветами, звездами и лучами солнца».
Создание шедевра
Нельзя не сказать и об истории создания рассказа. За неделю до Пасхи 1886 года Антон Павлович написал Николаю Александровичу Лейкину: «Я болен. Кровохарканье и слаб… Не пишу… Если завтра не сяду писать, то простите: не пришлю рассказа к Пасхе…». А в приписке к письму сообщил: «Мечтал написать к 13-му апреля пасхальный рассказ в «Новое время». Тема стоящая, но едва ли напишу». Однако писателю удалось пересилить свое недомогание: рассказ был напечатал в пасхальном выпуске газеты. Вечером этого Светлого воскресенья Чехов тому же Лейкину сообщит: «Ночью ходил в Кремль слушать звон, шлялся по церквам…». Хорошее знание акафистов, отразившееся в рассказе связано с таганрогским детством писателя. М. П. Чехов писал в своих воспоминаниях: «Утром шли к ранней обедне, после которой дома все, также хором, пели акафист. Отсюда-то у Антона Павловича такое знание акафистов, какое он выявляет в своем рассказе „Святою ночью“» (3). Публикация рассказа в газете и, особенно, в составе сборника «В сумерках» обратила на себя внимание печати и литературных кругов. В. Г. Короленко вспоминал: «Кажется, в то время был уже напечатан (в «Новом времени») очерк «Святою ночью», чудная картинка, проникнутая глубоко захватывающей, обаятельной грустью, еще примиряющей и здоровой, но уже, как небо от земли, удаленной от беспредметно смешливого настроения большинства «Пестрых рассказов» ().Рассказ «Святою ночью» стал важной вехой в становлении чеховского таланта, в переходе от ранних юмористических тем к творчеству зрелого периода.
Сам текст произведения можно почитать по следующей ссылке: