«Мое богатство в том, что мне оно не нужно!»
Фаина Раневская
Мир в этом году отметит 125-летие нашей гениальной и знаменитой землячки Фаины Раневской: принято считать, что она родилась в августе 1896 года. Фаина Георгиевна не любила о себе ни говорить, ни тем более писать. Но если всмотреться в те воспоминания, которые она иногда себе позволяла, то за яркими образами можно различить нежную личность. А из рассыпанных по страницам газет и журналов в разное время высказываний Раневской, из ответов на вопросы читателей, корреспондентов, тёплых приветствий, обращений к друзьям, зрителям, из размышлений об искусстве, жизни и призвании можно составить портрет человека глубоких мыслей и чуткой совести.
Нежная внутри
На самом деле Фаина Георгиевна была человеком стеснительным: «Я сама — застенчивая. Играть боюсь страшно! А играю шестьдесят лет. И всё боюсь, боюсь…». «На сцене же стеснительность меня оставляет: она есть до и после спектакля».
О своём дебюте в Москве у режиссёра Александра Таирова: «Дебют в Москве! Как это радостно и как страшно! Я боялась взыскательных столичных зрителей, боялась того, что роль мне может не удаться… Я ощущала себя убогой провинциалкой среди моих новых товарищей… Я была растеряна… Александр Яковлевич, внимательно следивший за мной, увидел мою растерянность, почувствовал моё отчаяние и решил прибегнуть к особому педагогическому приёму. Стоя у рампы, он кричал мне: «Молодец! Молодец, Раневская! Так!.. Так… Хорошо! Правильно! Умница!» И, обращаясь к моим партнёрам на сцене и сидевшим в зале актёрам, сказал: «Смотрите, как она умеет работать! Как нашла в роли то, что нужно. Молодец, Раневская!» А я тогда ещё ничего не нашла, но эти слова Таирова помогли мне преодолеть чувство неуверенности в себе. Вот если бы Таиров закричал мне тогда «не верю» – я бы повернулась и ушла со сцены навсегда!»
Образы грубиянок
Образ грубиянки, столь популярный в Советском Союзе, – лишь ширма, которой она отгораживалась от мира, переполненного разговорами о том, где, что достать. Кто-то считал, что у неё трудный характер, — да, она была нетерпима к расхлябанности, зазнайству, фальши в жизни и творчестве, к цинизму, к неуважению к зрителю. При этом она была непомерно требовательной к себе, к исполнению каждой роли, проигранной, может быть, сотни раз, готовилась, как к премьере. В канун спектакля никого не принимала, на телефонные звонки не отвечала.
После спектакля, войдя в квартиру, скинув пальто, она опускалась в кресло в передней, предельно усталая, «выпотрошенная», очевидно, от этой огромной эмоциональной отдачи на сцене и в то же время возбуждённая, взбудораженная тремя-четырьмя часами этой полной отдачи. Часто она была ещё в гриме… Почти всегда была недовольна своей игрой: «Играла ужасно! Совсем не могла играть! Какая же я бездарная!» – «Но сюда уже звонили люди, бывшие на спектакле, выражали свой восторг. Говорят, ты играла чудесно…» – «Ах, что ты их слушаешь! Я была совсем не в роли, а аплодисменты… Просто зрители по-доброму принимают всё, что я делаю, – они меня любят!»
«Меня всегда интересовал вопрос – почему я, человек душевно опрятный, ужасно люблю играть негодяек? Почему наслаждаюсь, когда играю спекулянтку Маньку в «Шторме» – роль, которую с разрешения автора сочинила сама? Наверное, мне просто интересно показывать то, что во мне самой отсутствует».
О детстве и юности
«Счастлива, что родилась в Таганроге, городе, где родился Чехов… Родина – это то главное, что создаёт твою личность. Я просто не представляю, как можно жить без Родины».
Раневская вспоминала, что как-то старший брат, гимназист, сказал ей, очевидно, под влиянием революционных настроений: «Наш отец вор, и в доме у нас всё ворованное». Удручённая Фаина воскликнула: «И куколки мои тоже ворованные?!» – «Да», – безжалостно ответил брат. Фаина представила, как её любимая мама стоит на полундре, а папа с огромным мешком грабит магазин детских игрушек. Понятия «вор» и «эксплуататор» для брата не отличались по смыслу. Младшая сестра ему безгранично верила. Из дома решили бежать. Подготовились основательно: купили подсолнух. По дороге на вокзал поделили его пополам и с наслаждением лузгали семечки. Тут их нагнал городовой в коляске, отвёз в участок, где ждали «воры-эксплуататоры», а дома была порка.
«В театральную школу я не была принята по неспособности. Педагогом, сделавшим меня актрисой, была известная в то время артистка Павла Леонтьевна Вульф – человек необыкновенной доброты. Она стала со мной работать, устроила в театр в Крыму, куда была приглашена на гастроли. В Крыму нам очень помог Максимилиан Волошин – иначе мы там умерли бы с голоду. Павла Леонтьевна была ученицей прославленного артиста Давыдова, другом Комиссаржевской. И мне она преподала то, что узнала от своих учителей. Лучшие традиции театра стали мне дороги, а всё, что связано с карьеризмом, саморекламой, – чуждо».
«…Ради Бога, не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского «Буревестника» и любили повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придёт иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. И тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра… Господи, мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, я и тогда была страшно самолюбива и упряма… И вот моя самостоятельная жизнь началась». (Из беседы с Василием Ардаматским)
«Боже, какое это было страшное и неповторимо красивое время! Красные приближались, по ночам в городе слышалась стрельба, а мы в полупустом театре играли какие-то нелепые водевили. И был свирепый голод… Моя подружка на сцене упала в голодный обморок.»
«Однажды за кулисы к нам пришёл грозный усатый комиссар. Он поблагодарил нас за работу для красноармейцев и вдруг спросил: не можем ли мы сыграть для них что-нибудь из классики? Через несколько дней мы сыграли чеховскую «Чайку». Нетрудно представить, что это был за спектакль по качеству исполнения, но я такого тихого зала до того не знала, а после окончания зал кричал «Ура!» После к нам за кулисы снова пришёл комиссар, он объявил: «Товарищи артисты, наш комдив в знак благодарности вам и с призывом продолжать ваше святое дело приказал выдать вам красноармейский паёк.»
Родные
А в начале шестидесятых Фаина Георгиевна получила письмо из Румынии от своих родных: матери, отца, старшего брата. Они прочли о ней в газетах и узнали свою Фаину, с которой расстались в 1917-м. Она мечтала поехать в Румынию, повидаться с ними. Но не случилось.
Тогда же, в шестидесятых, в СССР из Турции вернулась её родная сестра, Изабелла Георгиевна Аллен. Долгое время она жила в Париже, вышла замуж, переехала в Турцию, её муж умер. Оставшись совсем одна, Аллен прочла однажды о своей сестре: лауреат Государственных премий, кинозвезда, крупная театральная актриса… Написала Раневской письмо и приехала по её приглашению в Москву. Приехала окончательно, поменяв 1000 долларов на 900 рублей по курсу. Сёстры стали жить вместе.
Её адаптация к социалистической действительности проходила в жанре эксцентрики: «Я заказала очки на улице какого-то сентября, где это, Фаина?» (имелась в виду улица 25 лет Октября). Она заходила в продуктовый магазин и, когда подходила её очередь, спрашивала продавщицу: «Как здоровье вашей матушки? А батюшки?» Сзади медленно наливалась злобой московская очередь.
Потом Изабелла Георгиевна тяжело заболела и умерла. Раневская похоронила её на Донском кладбище, сама выбрала камень из лабрадора: «Изабелле Георгиевне Аллен. Моей дорогой сестре».
Искусство – свято!
Евгений Габрилович считал Раневскую трагикомической актрисой: «Уже в те давние годы я понял, что возникла ТРАГИКОМИЧЕСКАЯ АКТРИСА, которая была всему тогдашнему не с руки. Ибо из всего ненавистного начальство пуще всего ненавидело ГОРЬКУЮ комедию, а тем более комедию с несчастным концом. А ведь как раз для ЭТОГО и была создана Раневская… В целом же (такова моя убежденность!) Фаина Раневская из-за властей, надзиравших искусство, не сыграла и половины того, что могла бы сыграть».
Сама Фаина Георгиевна называла свой путь в театре Голгофой. Любое отклонение от высокого искусства воспринимала болезненно: «В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нём фигурировать. В городе не бываю, а больше лежу и думаю о том, чем бы мне заняться постыдным. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними «творить». Они все мне противны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность. …Трудно найти слова, чтобы охарактеризовать этот академический театр, – тут нужен гений Булгакова… В старости главное – чувство достоинства, а его меня лишили. …Почему-то руководство и администрация этого академического театра торгуют актёрами, вместо того чтобы продавать селёдки.»
(Из писем Эрасту Гарину и Хесе Локшиной)
«…Вообще, сейчас все считают, что могут быть артистами только потому уже, что у них есть голосовые связки.» – Читает на обороте книжки чьё-то изречение: – «Искусство – половина святости». Нет, я бы сказала иначе: искусство – свято.»
(Из беседы с Мариной Неёловой)
Послесловие
– Знаете, о чём я мечтала всю жизнь? – спросила Фаина Георгиевна. – Сыграть учительницу. Наверное, поэтому завидовала и Чиркову, и моему товарищу по театру Вере Петровне Марецкой. Что привлекает меня в образе учителя? Пожалуй, искреннее стремление жить для других – чего как раз недоставало многим моим героиням. Ведь это прекрасно – жить для других. Это подвиг, если хотите…
– Обязательно сыграю учительницу. Такую, знаете ли, старую, мудрую. Представляете, на склоне лет она снова встречается со своими учениками, теми, кому посвятила жизнь… И жизнь, оказывается, прожита не напрасно… Обязательно сыграю!
«С детьми работать всегда трудно. В кино, наверное, особенно. Там своя специфика, свои, подчас изнурительные условия. Актёр должен всегда чувствовать партнёра независимо от того, ребёнок это или нет. Должен понять мир ребёнка. Потому и родственны наши профессии – актёра и школьного учителя…»
Фаина Григорьевна не раз выступала в школах перед юношеской аудиторией. Обращалась к мальчикам и девочкам в радио- и телепередачах. Причём, как правило, актриса начинала серьёзный разговор о месте человека в жизни, в обществе, учила детей уважать и ценить труд, раскрывала перед ними красоту человека.
* * *
– А если не быть актрисой – кем быть?
– Археологом. (Ответ последовал незамедлительно.) Только археологом.
– Почему?
– Очень интересно знать, что создавали люди тысячу лет назад. В этом открывается большой смысл: в памяти, которая не исчезает и которую одни сохраняют для других. Прошедшее меня волнует.
* * *
– Как в дни, когда я начинала свою жизнь в театре, так и теперь я знаю, что служение театру – в существе своём служение людям, служение правде. Русский театр всегда был средоточием духовной жизни общества, его поиски всегда были исканиями нравственного, его триумфы всегда были победами его передовых идей. Вот почему кажутся мне неверными пророчества неизбежного конца театра в век телевидения и кино. Театр будет жить вечно – не может умереть великое чудо возникновения искусства на глазах зрителя. К тому же все значительные открытия нашего века, влияющие на человеческое мышление, непременно находят в искусстве театра своё отражение.
Екатерина Галочкина
